Михаил Чуклин | Стихи

17.11.2012

Апрель

За улыбку твою, за твой радостный взгляд
Всё, что хочешь – скажу, всё, что хочешь – отдам.
И пусть образы сна что-то там говорят.
Точно знаю одно: я тебя не предам.

Слёзы льются как дождь, ночь опять холодна.
По травинкам на небо уходит апрель.
Ты теперь далеко, ты теперь не одна,
Где-то там, где тоскливо играет свирель.

Через окна времён я гляжу на мечту,
И я вижу, что плачет от стужи зима.
Ты же знаешь, что разум ведёт в пустоту
И опоры не видно, когда вокруг тьма.

Я цепляюсь за чувства, за дрожь, за слова,
За объятия, слёзы и горечь измен.
Пусть же небо щекочет степная трава,
Пусть дарует нам небо чуть-чуть перемен…

Кофе по утрам

Он любил её, как безумный бог,
Словно страж имён, он её берёг.
Но пришла беда, больше света нет,
Впереди – тоска многих тысяч лет.
По пустым дворам – колокольный стон;
И темно в глазах, и безмолвен дом.
Кофе по утрам, запах сигарет,
Пыли тонкий слой. И завял букет.

«Ты сжигай мосты, обретай крыла,
Небеса пронзи, ведь лететь пора».

По осколкам сна – эхо прошлых слов,
Тонкий запах роз, аромат духов.
Позабытый плащ словно старый флаг.
По стеклу удар – и в крови кулак.
Холодна постель, и будильник груб.
И уходит соль в переулки труб.
Предсказуем мир, словно старый враг.
Он не слышит смех – только вой собак.

«Ты сжигай мосты, обретай крыла,
Небеса пронзи, вдаль лететь пора».

За окном – темно, засыпает мир.
Он зажёг свечу, как слепой вампир.
Ожидает ночь возвращенья грёз,
Приносящих в сон эхо дальних гроз.
Прилетает тьма, и движением рук
Погружает в сон, замыкает круг.
Кофе по утрам, тонкий запах роз,
Сигаретный дым, лёгкий привкус слёз.

«Ты сжигай мосты, обретай крыла,
Небеса пронзи, вверх лететь пора…»

В Раифском монастыре

Здесь обитель свободных людей,
Здесь обитель хранителей духа.
Прикоснись к этим стенам скорей –
Что услышишь ты внутренним слухом?

Почему ты молчишь? Голоса –
Слишком много их в воздухе диком.
Только звон улетит в небеса
Колокольным неистовым криком.

Ты дрожишь. А над озером – мгла.
Ни единого шороха… Тихо.
Только дерево вверх, как игла,
Прорвалось сквозь столетнее лихо.

Только крест колокольни сквозь мрак
Освещает пропащим дорогу.
Только воды стекают в овраг,
Причащая неверящих к Богу.

А в церквах – тишина и уют,
Что оплачены сумрачным веком.
И могилы опальны цветут.
Погляди – и умри человеком.

Здесь слились воедино, как в нас,
Смех и радость, да слёзы и страхи.
И обрящен был иконостас
Как последняя с тела рубаха…

Мы не ведаем: плакать иль петь –
Всё слилось за святыми стенами.
За границей кремлёвской – мечеть.
В этом храме всё было не с нами…

Точно

Ты точно не ведьма, а я – не колдун,
Но что-то нас держит сильней волшебства,
Магических чар, зашифрованных рун,
Сильней, чем безумных заклятий слова.

Ты точно не ангел – простой человек,
Но странный бездонно-лукавый твой взгляд
Хранит меня лучше, чем и оберег,
И древний, как время, защитный обряд.

Мы точно не дети, но знаем и шторм,
И невыносимый убийственный штиль,
Скрывающий смерть за беспечностью форм…
Мы знаем, где сказка, мы знаем, где быль…

Но многое в чувствах, в сиянии глаз,
И в частых, но вечно коротких ночах –
Всё трепетно, нежно, всё как в первый раз,
Пусть всё повторялось и с нами в века.

Мы точно не боги, но небо молчит,
А люди твердят что угодно – и пусть.
А сердце не камень, а сердце стучит,
А сердце покинула горькая грусть.

Той, которую я люблю

Там, где путь зарастал травой,
Проходил я думал: жил.
Отправлялся без страха в бой,
Погибал и считал: любил.

Вызывал на дуэли полк,
Вместо сабли точил перо.
Брал у жизни и смерти в долг
И всегда ставил на зеро.

Побеждал – значит, повезло.
Проиграл – значит, проиграл.
Но куда бы ни занесло,
Я кого-то всегда искал.

Среди бурь и среди морей
Мне нужна была лишь одна,
Кого мог бы назвать своей,
Кто была бы мне жизнь верна.

Я стрелялся, но только смерть
Не винила меня ни в чём.
Я на дней моих круговерть,
Как бессмертный, был обречён.

Я смотрел на свою ладонь
И кого-то просил помочь.
След запутывал от погонь
И отбрасывал чувства прочь.

Но вошла в мою жизнь она
Тихой поступью, точно сон.
И я думал: она из сна
И поэтому был влюблён.

Но однажды пришёл рассвет,
И поверил я, что не сплю,
Потому что мне дарит свет
Та, которую я люблю.

Сны

Ты такая земная… Ты снишься мне вновь этой ночью,
И звенят зеркала, потому что их много.
Я смотрю на ладонь. Что опять сам себе напророчу?
Чтоб отправить всё к чёрту – не хватает предлога.

Не хватает желанья. Поймёт лишь, кто долго страдает.
Всё равно. Наша жизнь – не монтаж кинофильма.
И тот кто не рискует особо – тот что получает?
Тумаки, как и мы – но не много, не сильно.

Вновь не верю – ни в Бога, ни в Ад и ни в Рай, только в чувства.
И когда наше личное Anno Domini
Истечёт и исчезнет, как грань между сном и искусством,
Ты останешься вечной моей героиней.

А писавший иконы расскажет всем-всем без утайки
Как кружилась на льду ты беспечно, бесшумно,
И как хрипло кричали от голода мокрые чайки
И как было солёно, прохладно, безлунно.

А на паперти сядет подобие копии тени
И священника дёрнет за шпагу под ризой.
Я искал, только в мире нет больше шелков и каменей
Для роскошных нарядов актёров репризы.

На развале камней, тех, что ранее были дольменом,
Яркий солнечный луч вновь напишет стихами,
Что хотел бы я стать в твоей жизни желанным рефреном,
Что хотел бы сказать, что не скажешь словами.

А на поле безбрежном, где средь серебра и бурьяна
Сторожами загадочной древней границы
Между жизнью и смертью зелёные дремлют курганы
Я усну (пусть не ночь), и ты мне будешь сниться.

Пусть (Часть 2)

Пусть она станет ветром и снегом –
Всё равно, лишь бы быть с нею рядом
И шептать для неё век от века
Одиноким сатирам, наядам

Как Орфей – безумью любви,
Как Отелло – безумию страсти.
Я поклясться могу на крови,
Но не буду для света и счастья.

Да, я это писал, и не раз.
Только что для поэта репризы?
И за скорбной избитостью фраз –
Мои слёзы, сомненья, капризы.

Да, здесь сбита система рифмовки,
И быть может, неточен размер.
Но вот форма – поэта уловки,
А никак не музыка сфер.

Мои чувства – совсем не система,
А, наверное, хаос и шторм.
Неважна мне словесная сема
И набор синтаксических норм.

Нарушений порой слишком много,
Пусть трясёт строго пальцем лингвист.
Пусть рифмуются странные слоги –
Пред собой и пред нею я чист.

Два месяца

Два месяца кануло в Лету, но в памяти нашей (а равно и в СМИ всей планеты) июль и пол-августа жарких, как пламя,
Навеки останутся. Я обещал тебе жаркое лето – и климат откликнулся; словно мальчишка, играл с амплитудой
Он среднегодичных значений давлений и градусов Цельсия, путая карты синоптиков, мучая область Прикамья.
Надеюсь, что люди не будут винить устремленья души, пусть им незнакомой совсем, но с собственной главной причудой:

Она очень любит курносую девочку в зимнем зелёном пальто (ещё: в розовой юбочке, в чёрном плаще или в кедах,
В халатике, тапочках – прямо из душа) и смотрит на душу её, как на радугу, искренне радуясь цвету,
Смешенью цветов, переливам, изгибам, как будто ребёнок, – а эта способность цветёт, как фиалки, в сердцах-непоседах,
Что бьются и бьются, но смысл биения сердца – в биении ради другого / другой, – иначе нет смысла и света.

А с Дона никто никого не отдаст – ни белый, ни красный, тем паче: казак, – ну а мне всё равно: я тебя обнимаю,
Целую, и пусть сто ветров ураганных промчатся, осыпав полмира песком иноземным и чёрным с чарующих пляжей, –
Я буду тебя обнимать, целовать и ласкать твои волосы, плечи и спину, шептать тебе, что из Шекспира я знаю,
Что помню из Н. Гумилёва (про «Озера Чад») и из Пушкина («К ***»). Но прости, если вдруг процитирую что-нибудь наше.

Слова полноводной рекой, всемогущей, как Нил, унесут нас за дельту сознательной жизни, на край океана, и мраком
Покроется Стикс, обнаруживший утро, летящее с гор, как лавина, всё ниже и ниже. Заботы Земли мы отбросим,
Как ризу – расстрига, и вместе, обнявшись, уйдём. Философия странная: сам по себе (одиночка) прогулочным шагом,
Как кошка и Гафт на общественном «Первом» на прошлой неделе в четверг в 18.00 по Москве, а по местному – в восемь.

Мы вместе (а пусть это «вместе» – не то, о чём Кинчев кричал) – и любимы друг другом, и день Валентина Святого не ждём мы,
Чтоб снова сказать: «Я люблю!», и бумаги не жалко – царапать неровные строчки, слегка иногда рифмовать словоформы,
Забыться, что есть ещё интерлиньяж, да писать широко и привольно; чтоб в полночь очнуться от царственной лени и дрёмы,
На кухню уйти и закрыться (чтоб свет не мешал другому / другой) и соткать на станке поэтическом что-то вне нормы,

Вне рамок, границ, что-то важное – важное только двоим и понятное только двоим, – а иначе искусство не нужно.
Иначе – мы все графоманы. Иначе – семья – единица в трудах социолога или (что хуже) – превратилась в ячейку.
Не знаю, как Бродский, но я «ниоткуда с любовью» уже не пишу, и так странно, что линии жизни ложатся послушно,
И всё удаётся, и сын меня любит, и в радость домой возвращаться, и кушать готовить, и кутать жену в телогрейку

И в плед. И в преддверии месяца третьего так же, как два до него, очень сладкого мёдом, я хочу опуститься на небо.
Звезда Вифлеема! Подружек твоих сосчитать не берусь, как не брался Коперник, но брался романтик какой-нибудь ночью.
Но ты опустись на ладонь и не тай, как снежинка, мне нужно тебя показать моим милым, создав превращение хлеба
Из строк, из чернил, из бумаги (офсетной, линованной, разноформатной – на всех я писал). И я счастья всем нам напророчу.

Комментариев нет

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.

Return to Top ▲Return to Top ▲