Единица языка есть нечто двойственное, образованное из сближения двух моментов. Однако языковой знак связывает не вещь и имя, но понятие и акустический образ. Мы называем знаком комбинацию понятия и акустического образа, но этот термин обычно обозначает только акустический образ, например слово (дерево). Если дерево называется знаком, то лишь постольку, поскольку в него включено понятие «дерево».

Двусмысленность исчезнет, если называть все три наличных понятия именами, связанными друг с другом, но вместе с тем взаимно противопоставленными. Мы предлагаем сохранить слово знак для обозначения целого и заменить термины понятие и акустический образ соответственно терминами означаемое и означающее.

Связь, соединяющая означающее с означаемым, произвольна. Так, идея «сестра» никаким внутренним отношением не связана со сменой звуков s-?-г (soeur), служащей во французском языке ее «означающим»; она могла бы быть выражена любым другим сочетанием звуков.

Для обозначения того, что мы называем означающим, иногда пользуются словом символ. Символ характеризуется тем, что он не до конца произволен, в нем есть рудимент естественной связи между означающим и означаемым.

Можно сослаться на явление звукописи в доказательство того, что выбор означающего не всегда произволен. Но ведь явления звукописи никогда не являются органическими элементами в системе языка, число их ограниченно. Что касается подлинных звукоподражаний (типа буль-буль, тик-так), то они не только малочисленны, но и выбор их до некоторой степени произволен, поскольку они лишь приблизительные имитации шумов. Восклицания, весьма близкие к звукоподражаниям, ничуть не опровергают нашего тезиса. Казалось бы, возможно рассматривать их как непосредственные выражения реальности, но достаточно сравнить соответствующие примеры из разных языков, чтобы убедиться, насколько в них разнятся эти выражения (например, фр. aie! соответствует нем. аu!, рус. ой!).

Если по отношению к изображаемой им идее означающее представляется свободно выбранным, то, наоборот, по отношению к языковому коллективу, который им пользуется, оно не свободно, оно навязано. Фактически всякое общество знает и всегда знало язык только как продукт, который унаследован от предшествовавших поколений и должен быть принят таким, как он есть.

Мы спросим себя, почему исторический фактор господствует в языке полностью и исключает возможность какой-либо общей и внезапной языковой перемены. Можем выдвинуть несколько аргументов:

1. Произвольность знака. Нет никаких мотивов предпочитать одно из следующего ряда слов: soeur – Schwester – сестра или boeuf – Ochs – бык и т. п.
2. Множественность знаков, необходимых для образования любого языка. Система письма, состоящая из 20-40 букв, может быть заменена другой. Но нельзя этого сделать с языком, который включает бесчисленное количество знаков.
3. Слишком сложный характер системы.
4. Сопротивление коллективной косности всякому лингвистическому новшеству.

Все вышеуказанные соображения уступают в своем значении нижеследующему: в каждый данный момент язык есть дело всех и каждого; будучи распространен в массе и служа ей, язык есть нечто такое, чем индивиды пользуются постоянно и ежечасно. Этого одного основного факта достаточно, чтобы показать невозможность в нем революции.

Именно потому, что знак произволен, он не знает другого закона, кроме закона традиции, и только потому он может быть произвольным, что опирается на традицию.

Время, обеспечивающее непрерывность языка, оказывает на него и другое действие, кажущееся противоречивым по отношению к первому, а именно: оно с большей или меньшей быстротой подвергает изменению языковые знаки, так что возможно говорить в некотором смысле и о неизменчивости и об изменчивости языкового знака.

Прежде всего, разберемся в том смысле, который приписан здесь слову «изменяемость». Оно могло бы породить мысль, что здесь речь идет о фонетических изменениях или же о смысловых изменениях. Такой взгляд был бы недостаточен. Факторы изменяемости всегда приводят к сдвигу отношения между означающим и означаемым. Язык по природе своей бессилен обороняться против факторов, постоянно передвигающих взаимоотношения означаемого и означающего.

Например, лат. nесrе, означающее «убивать», превратилось во фр. nоуеr со значением «топить (в воде)». Изменились и акустический образ, и понятие, но бесполезно различать эти обе стороны феномена; достаточно констатировать, что связь между идеей и знаком ослабела и произошел сдвиг в их взаимоотношении.

Язык резко отделяется от всех прочих социальных установлений. Это обнаруживается в том, как он развивается; он находится одновременной в социальной массе и во времени; никто ничего не может в нем изменить, а между тем возможно устанавливать любое отношение между звуковым материалом и идеями. Из этого следует, что язык эволюционирует под воздействием всех сил, могущих повлиять либо на звуки, либо на смысл.

Этот принцип можно проверить и на материале искусственных языков. Контроль над любым искусственным языком улетучивается, как только он начинает выполнять свое назначение и становится общей собственностью. Этому можно найти подтверждения в системах письма, в языке глухонемых и т.д.

Если бы мы взяли язык во времени, но без говорящей массы (предположим, что живет человек в течение нескольких веков совершенно один), в нем не оказалось бы никакого изменения. И обратно, если рассматривать говорящую массу вне времени, не увидишь действия на язык социальных сил. Язык теряет свою свободу, так как время позволяет воздействующим на него социальным силам развивать свое действие; мы приходим, таким образом, к принципу непрерывности, аннулирующей свободу. Но непрерывность по необходимости подразумевает изменяемость, т.е. более или менее значительные сдвиги в отношениях.